Неточные совпадения
Толпа зрителей
росла; перед Самгиным встал высокий судейский чиновник, с желчным лицом, подошел знакомый адвокат с необыкновенной фамилией Магнит. Он поздоровался с чиновником, толкнул Самгина локтем и спросил...
Захлестывая панели,
толпа сметала с них людей, но сама как будто не
росла, а, становясь только плотнее, тяжелее, двигалась более медленно. Она не успевала поглотить и увлечь всех людей, многие прижимались к стенам, забегали в ворота, прятались в подъезды и магазины.
Самгин окончательно почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником, а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся у входа в Дворянскую улицу. Откуда-то сбоку в основную массу
толпы влилась небольшая группа, человек сто молодежи, впереди шел остролицый человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая на учительницу; человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся,
вырос и взмахнул красным флагом на коротенькой палке.
Толпа выла, ревела, грозила солдатам кулаками, некоторые швыряли в них комьями снега, солдаты, держа ружья к ноге, стояли окаменело, плотнее, чем раньше, и все как будто
выросли.
Приплюснутый череп, должно быть, мешал Дронову
расти вверх, он
рос в ширину. Оставаясь низеньким человечком, он становился широкоплечим, его кости неуклюже торчали вправо, влево, кривизна ног стала заметней, он двигал локтями так, точно всегда протискивался сквозь тесную
толпу. Клим Самгин находил, что горб не только не испортил бы странную фигуру Дронова, но даже придал бы ей законченность.
Утешься, добрая мать: твой сын
вырос на русской почве — не в будничной
толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Идем скорей! Бледнеют тени ночи.
Смотри, заря чуть видною полоской
Прорезала восточный неба край,
Растет она, яснее, ширясь: это
Проснулся день и раскрывает веки
Светящих глаз. Пойдем! Пора приспела
Встречать восход Ярила-Солнца. Гордо
Перед
толпой покажет Солнцу Лель
Любимую свою подругу.
Лондон ждет приезжего часов семь на ногах, овации
растут с каждым днем; появление человека в красной рубашке на улице делает взрыв восторга,
толпы провожают его ночью, в час, из оперы,
толпы встречают его утром, в семь часов, перед Стаффорд Гаузом.
Постановив на сходке наказать «Московские ведомости» «кошачьим концертом»,
толпы студентов неожиданно для полиции
выросли на Нарышкинском сквере, перед окнами газеты, и начался вой, писк, крики, ругань, и полетели в окна редактора разные пахучие предметы, вроде гнилых огурцов и тухлых яиц.
Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре и смотрит на улицу, на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная
толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять
вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
Слышен собачий визг. Очумелов глядит в сторону и видит: из дровяного склада купца Пичугина, прыгая на трех ногах и оглядываясь, бежит собака. За ней гонится человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке. Он бежит за ней и, подавшись туловищем вперед, падает на землю и хватает собаку за задние лапы. Слышен вторично собачий визг и крик: «Не пущай!» Из лавок высовываются сонные физиономии, и скоро около дровяного склада, словно из земли
выросши, собирается
толпа.
Старик слушал и ждал. Он больше, чем кто-нибудь другой в этой
толпе, понимал живую драму этих звуков. Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно льющаяся из души музыканта, вдруг оборвется, как прежде, тревожным, болезненным вопросом, который откроет новую рану в душе его слепого питомца. Но звуки
росли, крепли, полнели, становились все более и более властными, захватывали сердце объединенной и замиравшей
толпы.
Старик даже головы не повернул на дерзкий вызов и хотел уйти, но его не пустили.
Толпа все
росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие Тита. Они видели, что дело принимает скверный оборот, и потихоньку проталкивались к волости, которая стояла на горке сейчас за базаром. Дело праздничное, народ подгуляет, долго ли до греха, а на Тита так и напирали, особенно молодые.
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и, качаясь с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла по тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его
толпе, которая незаметно
выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади
толпы тоже возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательно щупавшие лица людей.
Сотские остановились перед
толпой, она все
росла быстро, но молча, и вот над ней вдруг густо поднялся голос Рыбина...
Толпа замолчала и
росла, становясь все более плотной, слитно окружая женщину кольцом живого тела.
Сейчас же за окном начинался сад, где во множестве
росли черешни, все белые от цветов, круглые и кудрявые, точно стадо белоснежных овец, точно
толпа девочек в белых платьях.
Но по мере того, как
растет толпа объявителей-дворников и объявительниц-кухарок, сердце его все шире и шире раскрывается для сибаритства.
Толпа приветствует людей будущего оглушительным криком, пред ними склоняются знамена, ревет медь труб, оглушая и ослепляя детей, — они несколько ошеломлены этим приемом, на секунду подаются назад и вдруг — как-то сразу вытянулись,
выросли, сгрудились в одно тело и сотнями голосов, но звуком одной груди, крикнули...
Он дал мне некрупную ассигнацию и отпустил от себя, потому что новые
толпы просителей ожидали его. Я не шел домой, а летел, точно у меня
выросли сзади крылья. По дороге я забежал в Палкин трактир и разом съел две порции бифштекса.
Красный столб остался позади, еще один крутой поворот, дорожка выпрямляется, вторая трибуна, приближаясь, чернеет и пестреет издали гудящей
толпой и быстро
растет с каждым шагом. «Еще! — позволяет наездник, — еще, еще!» Изумруд немного горячится и хочет сразу напрячь все свои силы в беге. «Можно ли?» — думает он. «Нет, еще рано, не волнуйся, — отвечают, успокаивая, волшебные руки. — Потом».
Толпа за Степаном
росла. Он ехал не торопясь, конь порывался и играл под ним, пугаясь шума и толкотни, но Степан сдерживал его и, казалось, не обращал внимания на все происходившее. Мне показалось, что он действительно несколько пьян. Я заметил, что в
толпе было больше всего татар. Слобожане и якуты, наоборот, скрывались в юрты. Степан испытывал еще раз участь героя, оставляемого в трудную минуту теми самыми людьми, которые всего больше ему удивлялись. Сергей тоже с замешательством почесался…
Он начинает свое последнее восхождение по ступеням террасы. С каждым шагом его
растет ярость
толпы. С каждым шагом Дочь Зодчего сверху приветствует его взорами.
Будь со мной! Мои крылья
растут!
Я слаб, когда бушует
толпа,
Я слаб, когда говорит твой отец,
Сердце открыто только тебе —
Темным напевам душа предана.
Шут мгновенно распахивает рясу. Он как бы
вырастает в красной с золотом одежде. Над
толпою качается его дурацкий колпак.
Зодчий удаляется. Поэт спускается к морю и садится на скамью. Сумерки быстро сгущаются. Рог ветра трубит, пыль клубится, гроза приближается,
толпа глухо ропщет вдали, на моле, откуда видны сигнальные огни. Вверху, над скамьею,
вырастает Дочь Зодчего. Ветер играет в ее черных волосах, среди которых светлый лик ее — как день.
А в
толпе все
рос и крепчал гул да говор… волнение снова начиналось, и все больше, все сильнее. Увещания священника, исправника и предводителя не увенчались ни малейшим успехом, и они возвратились с донесением, что мужики за бунтовщиков себя не признают, зачинщиков между собою не находят и упорно стоят на своем, чтобы сняли с них барщину и прочли настоящую волю, и что до тех пор они не поверят в миссию генерала, пока тот не объявит им самолично эту «заправскую волю за золотою строчкою».
А
толпа с каждой минутой все прибывала и
росла, так что до середины мостовой улица была занята ею. Среди молодежи были очевидцы, которые уверяли, что соседние здания Кадетского корпуса, Академии наук и биржи заняты жандармами, спрятанными на всякий случай. Известие это, весьма быстро передававшееся из уст в уста, иных встревожило, а иным весьма польстило самолюбию: а ведь нас-де боятся!
A
толпа манифестантов все
росла и
росла с каждой минутой, с каждой секундой. Вдруг стройно и звонко запели молодые, сильные голоса. Их подхватили другие, и волной покатился национальный гимн по залитым знойным июльским солнцем улицам.
Толпа всё увеличивалась и увеличивалась… Бог знает, до каких бы размеров она
выросла, если бы в трактире Грешкина не вздумали пробовать полученный на днях из Москвы новый орган. Заслышав «Стрелочка»,
толпа ахнула и повалила к трактиру. Так никто и не узнал, почему собралась
толпа, а Оптимов и Почешихин уже забыли о скворцах, истинных виновниках происшествия. Через час город был уже недвижим и тих, и виден был только один-единственный человек — это пожарный, ходивший на каланче…
Раньше он мне мало нравился. Чувствовался безмерно деспотичный человек, сектант, с головою утонувший в фракционных кляузах. Но в те дни он
вырос вдруг в могучего трибуна. Душа
толпы была в его руках, как буйный конь под лихим наездником. Поднимется на ящик, махнет карандашом, — и бушующее митинговое море замирает, и мертвая тишина. Брови сдвинуты, глаза горят, как угли, и гремит властная речь.
Поезд двинулся. Вой баб стал громче. Жандармы оттесняли
толпу. Из нее выскочил солдат, быстро перебежал платформу и протянул уезжавшим бутылку водки. Вдруг, как из земли, перед солдатом
вырос комендант. Он вырвал у солдата бутылку и ударил ее о плиты. Бутылка разлетелась вдребезги. В публике и в двигавшихся вагонах раздался угрожающий ропот. Солдат вспыхнул и злобно закусил губу.
Я вспомнила слова нашего «маэстро»: «Театр должен оздоравливать
толпу, их тело и душу, наглядно, на примерах показывать ей лучшие стороны жизни и порицать пороки… Давать бедным, усталым и измученным людям часы радости, покоя и сладостного отдыха от труда». И при виде этой темной
толпы бедно одетых людей в моей душе поднималось и
вырастало желание играть для них, и для них только.
Святыня, вместе с холодным, сырым воздухом, веющим от стен, обхватила меня; темный лик Спасителя грозно на меня смотрел;
толпа праведников двигалась,
росла и меня обступила.
В таком блаженном неведении жизни, в полном смысле этого слова,
рос в родительском доме, окруженный раболепствующей
толпой слуг и смотрящих в глаза мальчику с целью угадать его желание родителей, молодой князь Василий Святозаров.